Интервью прославленного деятеля культуры для интернет - издания Двор.Медиа

— Вот это начало спектакля, смотри. Здесь заходит через рамку публика, вот тут стоят зрительские ряды, а этот дуб будет встречать всех гостей. 

Режиссер Георгий Исаакян останавливается. Осматривает соборную площадь Астраханского кремля, куда он пришел на прогулку с дочерью Зинаидой. 

— Это дерево станет частью инсталляции: будут кот и цепь, а на ветках — русалки. Поскольку тут, в кремле, есть такой настоящий живой объект, совершенно глупо было бы его не использовать, ведь с этого начинается поэма.

А с этих слов начинается наша прогулка с Георгием Георгиевичем. Конец августа в Астраханском кремле будет эпичным. Уже в четвертый раз тут поставят оперу под открытым небом. До премьеры «Руслана и Людмилы» остается каких-то две недели. Мы попросили Георгия Георгиевича пройтись с нами по вечерней Астрахани и раскрыть некоторые тайны о будущей постановке. 

Вообще это ерунда, что спектакль придумывается где-то там, отдельно. Он всегда привязан к месту. Ты должен побывать там, походить, пообщаться с людьми, погулять по улицам. И только тогда поймешь, про что этот город, про что эти люди, чего они ждут, чего они не ждут.

Театр — это всегда «здесь и сейчас». И то, что происходит здесь и сейчас, оно не может быть в другом месте. Оно не может быть с другими людьми. Оно уникально по своему факту. Это природа такого вида искусства. Оно бывает только один раз. На следующий день оно уже другое, потому что эти две тысячи человек, которые тут будут сидеть, это будут две тысячи совершенно других людей .

Тяжело было тем людям, которые придумали этот проект («Русские оперы в кремле» — прим.ред.) в первый раз, когда здесь ничего не было. Мы уже идём им в след. Они были первопроходцами.

Почему я взялся за эту постановку. Поставьте себя на моё место. Вам звонят и говорят: «А не хотите ли вы в Астраханском кремле сделать «Руслана и Людмилу»? Только сумасшедший откажется. Это интересно. Не каждый день предлагают такие вещи. Во-первых, «Руслан и Людмила» — очень редкое название. Мало театров, которые сейчас рискнут это сделать. Потому что с этим спектаклем связанно N-ное количество споров.

Надо понимать, что «Руслан и Людмила» Пушкина и Глинки — два разных произведения.  Между ними разница почти 50 лет. Это разные эпохи и разные ощущения того, что есть любовь. У Глинки Пушкина почти не осталось: вместо легкой, как шампанское, пузырящейся, шипящей, игривой поэмы —  пятиактное помпезное произведение, смысл которого по окончанию остаётся достаточно тёмен.

«Руслан и Людмила» на самом деле не вписываются в ряд тех постановок, что уже были в кремле. В предыдущие разы была такая религиозная мистерия.

А «Руслан» – это чистое баловство, язычество

Когда мы решили ставить эту оперу, то у нас было два варианта — следовать привычным, уже отработанным  путем, и это было бы безопасно. А можно было попробовать нечто другое, как следующий шаг в понимании того, что такое взаимоотношение оперы, города и пространства. Второй вариант победил.

Театральному сообществу мы рассказали концепт еще полгода назад. Помню, первые пять минут все сидели остекленевшие, не верящие в такую безбашенность. А через пару минут все начали оттаивать, теплеть и разогреваться. Хохотать, реагировать.

Все кончилось общим весельем и пониманием, что опера может быть и такой

Опера — ресурсоёмкая штука. Всем кажется, что тут все просто: вышел и — аплодисменты, цветы, поклон. А то, что ты 364 дня в году ешь землю и только один раз выходишь на поклон и радуешься, если в тебя не «полетят помидоры», никто не понимает.

Она только кажется фантастической и фэнтезийной. Всё очень заранее планируется. Огромное количество декораций, костюмов, реквизита. Мало того, что это надо придумать, потом это надо разработать. От момента замысла в голове ещё есть восемь этапов, которые должны пройти для того, чтобы в итоге все вышли на поклон.

Театр — это огромный корабль с многими этажами и палубами и на каждой работает своя команда. Зритель видит только капельдинеров, оркестр и артистов на сцене. Он не видит остальные этажи, где есть монтировщики, осветители, бутафоры, реквизиторы, живописный цех, сварщики.

Оперный режиссёр — это, наверное, сложнейшая из всех театральных профессий. Ты имеешь дело с огромным количеством видов искусства внутри оперы. Ты должен равно понимать, что такое музыка, что такое театр, что такое хореография, что такое живопись. Да, в драме этого не требуется, в балете этого не требуется, поэтому на самом деле нас (режиссеров оперы) мало.

Сейчас  опера – это круто

Во всём мире сегодня, это, во-первых, самое дорогое искусство. У тебя фантастические бюджеты, гонорары, супер-звёзды.Круче только сериалы. Во-вторых, оперные площадки. Если у тебя была постановка в  Большом театре, то дальше уже ничего объяснять не надо. У тебя жизнь состоялась сразу же.

В опере есть одно большое счастье: как бы плохо ты ни поставил, великий композитор тебя защитит. В драме ты этого не можешь сделать. Закрываешь глаза и всё равно слышишь ужасные тексты, произносимые фальшивыми голосами. А здесь звучит божественная музыка Чайковского или Верди, или Штокхаузена. Ты защищён, какую бы лабуду ты ни изваял. Поэтому мало того, что это дорого и престижно, это ещё и относительно безопасно.

Знаете, я поставил штук 150 с лишнем спектаклей. С каждым театром, сценой, спектаклям связана целая жизнь. И я не могу выбрать из них самое-самое. Это как если бы у тебя было 150 детей. Конечно, я люблю их всех. И это всё куски моей жизни. Иногда бесконечно счастливой или ужасно депрессивной, но это всё равно моя жизнь.

Первый спектакль ни с чем не сравним, просто потому что такого опыта у тебя никогда не было. Я могу сказать: совершенно фантастическое ощущение, когда первый раз у тебя на глазах собирают декорацию твоего спектакля. Суть в остроте ощущения, когда этого (спектакля — прим.ред.) не было ни в природе, ни в космосе, ни в истории. Это было только у тебя в голове. И вдруг ты сидишь в темном зале один с монтировщиками, которые, ругаясь, матерясь, приносят какие-то куски, они не состыковываются. И внезапно на сцене начинает возникать мир, который существовал только в твоём воображении. И вот это совершенно фантастическое ощущение.

С этим связана одна большая ошибка режиссёров. Они начинают думать, что они — боги

Потому что бог придумал всё сам, мира не было, а потом он сказал: «Да будет свет», «Да будет дерево» и отделил твердь от вод. И они начинают думать, что режиссер — тоже бог, потому что ты приходишь и на пустой сцене говоришь, куда направлять луч. И он там! Куда посадить дерево, и монтировщики приносят дерево и ставят его туда.

Сохранение самоиронии помогает с этим справиться. Но оно тяжело даётся людям. Очень многие слишком серьезно относятся к себе и своей роли в истории человечества, забывая о том что они — мгновение в ней.

 Только тогда ты остаешься сложным, когда предполагаешь, что в чьих-то глазах ты можешь быть смешным.

В месте, где сильное давление, формируются алмазы. Совершенно фантастическим оказался Иранский театр. Мои друзья немцы привезли на какой-то фестиваль Иранский драматический спектакль. Народ просто выл от зависти и отчаяния — весь европейский театр нервно курит в сторонке. Эта восточная часть мира закрыта и изнутри, и снаружи. Поэтому пресс с двух сторон просто выжал этот алмаз.

Шанс стать чем-то выдающимся есть у всех. Конкуренция в мире театра супер высока, но три года назад Московский академический детский музыкальный театр имени Натальи Сац получил европейского оперного Оскара под названием International Opera Awards, как лучший театр в Европе в номинации «Просвещение».  А пробиться шансов не было. Церемония была в Лондоне, когда Россия была под санкциями, но тем не менее на сцене театра «Колизей» мне вручили эту статуэтку. Если ты работаешь и понимаешь, зачем ты работаешь, то возможно все. 

Чрезмерное тщеславие, как и чрезмерная скромность или чрезмерная самоирония — это плохо. Но в разумном балансе я думаю необходимо. Это двигатель. Почему вы делаете свой проект? Почему вы берёте у людей интервью? Потому что вы хотите двигать что-то, быть в фокусе внимания.

Источник: http://dvor.media/ruslan-eto-chistoe-balovstvo-georgij-isaakyan-ob-opere-v-astrahanskom-kremle/